Молодые и отважные воины без тени сожаления всегда готовы легко отдать свои жизни, как будто их жизни бесконечны. Мысли о смерти нет у молодого воина лишь потому, что он не познал то, что сделало бы его душу бессмертной. И эта готовность умереть, помноженная на азарт боя, словно заноза свербит в сердце, догоняя каждую мысль, не давая покоя молодому воину. Что ему терять, зачем сохранять свою жизнь, если есть звенящий меч и единый порыв к сражению, многолико и яростно живущий этим воином в битве?
Сохраняя душу юному бойцу, приходила она – та, что пела и танцевала у вечернего костра накануне битвы, чтобы согреть своим телом, чтобы отдать свою вечернюю любовь тому, кто завтра встанет в строй с оружием, чтобы душа воина оставила свой бессмертный отпечаток в вечности.
Женщина ли она? Не принадлежа никому и одновременно принадлежа многим, не имея своих детей, она сохраняла для будущего жизни не обстрелянных и не обученных мальчиков, чтобы, придя с войны, могли они оставить после себя многочисленное потомство, лишь иногда с трепетом вспоминая об одной ночи перед боем, когда узнав вкус женщины, они узнавали внезапный вкус собственной жизни. Об этом пела женщина в хрустальном дворце.
И эта протяжная песня напоминала людям, слушавшим ее, пережитые кем-то когда-то мгновения острого счастья, которые приходят внезапно и ощущаются лишь в следующее мгновение такой же внезапной его потери.
Возбужденная толпа успокоилась. Протяжная песня женщины, поющей за хрустальными стенами, подействовала умиротворяюще. И веселые гондольеры, и граждане города стали печальными и какими-то опустошенными – то ли от пережитого в песнях, то ли от того, что отдали свои искры жизни этому невероятно красивому поющему существу за стеной.
Мир внутри хрустального дома отличался от мира снаружи. Внутри была создана идиллическая картина гармонии, роскоши и благоденствия. Узорчатые хрустальные стены, поющие фонтаны, диковинные растения, яркие бабочки, порхающие и оживляющие дом, и сама его обитательница, словно большая экзотическая бабочка1 всегда плавно и величественно перемещалась внутри дома. Все это создавало иллюзию цветного миража среди белого города. И этот мир внутри казался таким доступным…
Сны после полуночи
И этот стеклянный дом, и эта поющая нимфа были сном. Его сном. Когда он засыпал, а это случалось лишь после полуночи, измученный своим дневным существованием, где-то далеко в закоулках его мозга пробуждался навязчивый образ поющей нимфы в хрустальном доме. Этот образ приходил снова и снова, и погружаться в эту явь было приятно. Песня из хрустального дома успокаивала, у него переставала трещать голова, останавливались раздиравшие на части серое вещество мысли. Эти мысли… они бежали наперегонки, рьяно спорили друг с другом, и их гвалт и крик, визг и возню уже невозможно было терпеть. А эта женщина из хрустального дома, которая в последнее время стала являться к нему во сне, разгоняла столпотворение визжащих и хрипящих мыслеформ и пела только одну песню о счастье, о бое, об отважных воинах и о том, что эту жизнь не имеет смысла жить, потому что все закончится и пройдет.
То, что жизнь не имеет смысла он давно уже понял. Жить мешало двойственное ощущение себя. Себя в этом теле. Тело, требовало тепла и еды, сна и покоя. Оно страдало, болело и чем дальше он жил, тем больше хотел освободиться от него – своего тела. В последнее время появились еще и мысли, которые разговаривали разными голосами, настойчиво требовали, чтобы он что-то выполнил. Собственно, эти мысли, как и тело жили собственной жизнью и пытались все время подчинить его себе.
Его, как и тысячи других, таких же как он, пронизывал вопрос – зачем я живу? Зачем? – тысячами отголосков вторило все вокруг?
Каждый день превращается в ежедневный моцион и уже все равно, что происходит вокруг. Ему было скучно. И нельзя сказать, чтобы это была какая-то меланхолия или тоска, или печаль. Его одолевала Скука, – серая и безликая масса, тихой тенью следующая за ним.
Прожигая жизнь в пустоте интернета он сидел, вглядываясь в немигающий экран. В чем смысл моей жизни? – спрашивал он себя. В чем смысл происходящего со мной?
Иногда казалось, что происходящее трогает, задевает какой-то глубокий болезненный нерв. И все, что его окружает, как в немом кино, перемещается под руководством безмолвного и всесильного дирижера. И тогда происходящее лишь на мгновение вызывало улыбку. И эти надоедливые мысли …это постоянно нуждающееся в чем-то тело…
Было все равно, как жить, потому что ощущения жизни не было. Была лишь скука.
Просыпаться утром было тяжелее, чем засыпать накануне, и он старался не заснуть. И мысли муравьиными тропами снова бежали по известным дорожкам: Жить или умереть? Зачем это все? Что будет потом?
И он думал о своей единственности, что только он один мучился этой неразрешимой загадкой – смысла своего существования.
Вопросы о смысле жизни стали приходить к нему в детстве. Он любил время, когда все в доме успокоятся, угомонятся мальчишки за окном, выяснят отношения соседи, мать перестанет греметь посудой на кухне, затихнут звуки машин. Постепенно отходящий ко сну город воспаленными неморгающими глазницами фонарей сигналил, что настало твое время. И в этой тишине можно остаться наедине со всей вселенной.
Самое любимое время – ночь, когда слышен каждый звук где-то вдали: вот, бежит запоздалый прохожий – его уже заждались дома, вот, маетно чешется пес, где-то вдалеке то ли стон, то ли смех… и на всех одна вселенная – распахнутая, черная и немая.
Было ли ему скучно тогда? В детстве, когда звуки будоражили так же, как и вопросы смысла жизни и смерти? Нет, скуки не было, потому что казалось, что люди живут вечно, и будет всегда шесть лет, дни мраморными слепками будут повторяться один за другим, а оглохшие ночи будут оживлять своей тишиной.
О том, что существует НЕЧТО он понял, когда умер его щегол, который пел каждое утро, шумно возился в клетке, висящей под потолком на балконе. Глядя на это маленькое тельце с остекленевшими глазами, он осознал, что есть какая-то сила, которая останавливает жизнь. Нечто приходит внезапно и отнимает жизнь у всего, оставляя после своего визита легкий сладковатый запах. Когда умер щегол, ему показалось, что вместо звенящего пения остался лишь звон в ушах.
Заглушить этот звон он пытался всю жизнь – жил в наушниках, пытаясь ими отгородиться от всего, что окружает, прячась от яркого солнца в фантастические миры. В мыслях облетая вселенную, снова и снова пытаясь ответить на свои детские вопросы: в чем смысл жизни? Зачем я живу? Для чего я тут?
Люди, как кишащая масса вызывала у него отвращение и не было сил разговаривать с каждым из них по отдельности, ведь они в своей беспечной мелочности и незначительности не могли понять его поиски смысла этой жизни. А пустые разговоры лишь усиливали звенящий шум, который не отпускает и медленной пыткой кажется сверлит мозг. Люди были скучны, как скучны их попытки прожить свою жизнь, копошась в мелких незначительных проблемах.
Скука этого мира обнимала, душила, медленно затягивая узел, как любящая жена галстук.
И лишь иногда эта скука отпускала свою хватку, когда он наткнувшись на книги, запоем вычитывал их ночами. Словно в них была жизненная сила, которая по каплям доставалась ему, чтобы примирить с этим миром. Он мог читать сутками напролет, погружаясь в мир пронзительно глубокого минора фантастики, бережно хранящего надежду. Иногда, как в детстве, хотелось, чтобы выросли крылья. Хотелось взмыть высоко вверх и лететь, лететь, чтобы там в звенящей вышине встретиться с ней – со вселенной.
И тогда серый вязкий силуэт скуки отдалялся, приглушался непрерывающийся звон в его голове, и снова ночь наполнялась пронзительной тишиной, как в детстве.
Детство… Он снова возвращался туда, и мысль, словно цепляясь, кружилась чертовым колесом на одном месте. Его детство казалось ему пережитым когда-то кошмаром. Пряча страдания от самого себя и от окружающих, будучи замкнутым и скрытным ребенком, он глубоко переживал ссоры с отцом. Все, что ему полагалось от властного, брызгающего слюной отца – это затрещина или упрек…
Каждый вечер, глядя в неморгающий экран монитора, он плакал. Он вспоминал свое детство. Он вспоминал свое ощущение бессилия, наполняющий его голову звон. Он представлял, как сотрет в памяти образ отца, зашедшегося в крике, как исчезнут вечно мельтешащие и надоедливые мухи-люди и наступит пронзительная тишина, которую он так любил дожидаться в детстве. Он представлял, как где-то на поверхности внезапно немыми серыми фонтанами взметнутся во вселенную суета, мировой кризис, кричащие и надоедливые людишки, и тогда затягивающая свой шейный узел скука исчезнет в тени оседающего мира. Смолкнут все звуки и наступит вожделенная тишина.
